Малаховка

И вот родители, устав от моих проказ, решили отправить меня в круглосуточный детский сад, который находился под Москвой, в Малаховке. Помню, перед отъездом мама купила мне необыкновенно красивую куклу. Она совсем не походила на тех глупых кукол c толстыми ручками и ножками, которые так и подмывало оторвать, не было и пухлых щек c безжизненной улыбкой на лице.

Скорее, она походила на современную куклу Барби. И у нее были вьющиеся белокурые волосы до плеч и очаровательная настоящая шляпка. А выражение лица у нее было немного грустным и задумчивым. Короче, это была самая замечательная кукла на свете! И я влюбилась в нее с первого взгляда и уже не слушала маму, куда это она собирается меня отправить, и как там будет весело и интересно. Да хоть на край света, лишь бы никто, кроме меня, не смотрел на мою куклу, и не трогал бы ее. Даже в имя ее я была влюблена — Наташа. И даже потом, когда спрашивали мое имя, я называлась Наташей.

Кстати, мое имя мне совсем не нравилось, так как меня часто называли, особенно взрослые, не просто Валей или Валюшей, а Валентиной Терешковой, хотя к этой взрослой тете я не имела никакого отношения, пусть она и была космонавткой. Только отец называл меня почему-то Валюхой-горюхой. Не знаю, почему, но это мне нравилось. В отцовском голосе я чувствовала сопереживание и понимание, и никогда на него не обижалась.

Помню в тот день папа приехал на такси. Мы услышали, как нам гудят снизу — и выскочили на балкон. Внизу стояла белая машина, а рядом стоял папа и махал нам руками, чтобы мы поскорее выходили. Сразу началась паника. Бабушка меня наспех расцеловала, и даже немного всплакнула, видимо ей было жалко со мной расставаться. Мама подхватила чемодан, и мы бегом спустились вниз. Надя побежала с нами.

Я залезла на переднее место к шоферу, а папа уселся сзади. А недалеко стоял Вовка и молча наблюдал за происходящим. Но я на него даже не взглянула, такой я себе казалась важной персоной. Мама говорила какие-то напутственные слова, но я даже не слушала, прижимая к себе свою драгоценную куклу.

Машина тронулась, я весело помахала всем и устроилась поудобнее на сиденье. А рядом с машиной бежала Надя, потом и она отстала. Я оглянулась и увидела, как удаляюсь все дальше и дальше от родного дома, и мне стало вдруг неуютно и тоскливо и я сказала папе, что передумала ехать в Малаховку, и что меня тошнит в машине. Но папа сказал, что все слишком поздно, и я расстроилась вконец. На первом же повороте машина сильно тормознула и я ударилась головой об лобовое стекло.

Папа с шофером рассмеялись, папа сказал, что «до свадьбы все заживет», а я заревела во весь голос от обиды и боли. И еще я вдруг вспомнила, что видела вчера Вовку, как он разговаривал с Маринкой из соседнего подъезда и теперь, когда я с ним даже не попрощалась, он наверняка женится на ней. Так что я приехала в эту чертову Малаховку в самом ужасном расположении духа.

Жизнь в неволе

Пока папа оформлял документы, я осмотрелась. И мне эта затея нравилась все меньше и меньше. Во-первых, весь детский сад был окружен высоким забором, так что отсюда даже убежать было нельзя, во-вторых, я никого здесь не знала, а в-третьих, ну что-нибудь можно было придумать и в-третьих, и в четвертых, и в пятых… Потом меня папа поцеловал и сказал, чтобы я была умницей, и всех слушалась. Я подавленно молчала, и он уехал.

Воспитательница взяла меня за руку и повела в столовую. И столовая мне тоже не понравилась. Дети уже, видимо, поели и все столы были завалены грязными тарелками. Только один несчастный малыш сидел за неубранным столом, а рядом сидела нянечка и пихала ему кашу в рот. Мальчишка давился этой кашей, она у него стекала по подбородку, а нянечка аккуратно собирала эту кашу ложкой и опять засовывала ему в рот.

Меня усадили за свободный стол и принесли холодный обед. Мне совсем не хотелось есть, но я боялась, что мне также начнут все пихать и, не чувствуя вкуса, съела всю эту дребедень. Воспитательница меня похвалила и повела в группу.

Все дети уже лежали в кроватках. Воспитательница подвела меня к свободной. Кроватка мне тоже не понравилась, так как находилась в среднем ряду и, куда бы я ни повернулась, всюду натыкалась на любопытные глаза. Мою любимую куклу Наташу воспитательница отобрала, сказав, что здесь все игрушки общие и посадила ее на полку к другим облезлым игрушкам.

И все у нас теперь было общее, и делать мы должны были тоже все вместе. Даже лежать на кровати нельзя было по-своему. А можно только на правом боку, подложив обе ладошки под голову. Было неудобно, руки все время затекали, но я боялась ослушаться и лежала так часами в напряженной позе. Только горшки у нас были именные — все они были пронумерованы, а так как читать я не умела, то далеко не сразу научилась распознавать свой среди чужих.

С этого дня вся моя жизнь круто переменилась. Привыкшая к свободе, не могла я втиснуться в жесткие рамки заведенного порядка и очень от этого страдала. Только во время прогулок могла я отвлечься, и если на меня не обращали внимания, старалась разведать окружающую территорию.

Как-то около здания обнаружила я дохлую крысу, очень обрадовалась, схватила ее за хвост и потащила в свою группу, гордо размахивая в воздухе своим трофеем. Однако, когда меня увидели, поднялся страшный визг, воспитательница заставила бросить эту «гадость» и потащила меня в туалет мыть руки.

Я видела потом, как сторож закапывал бедную крысу в землю и мне было ее очень жалко. Несколько раз я пыталась откопать несчастное животное, но меня всегда отгоняли и ругали.

В нашей группе был один мальчик, очень толстенький, который был как две капли воды похож на нашего дядю Женьку в уменьшенном варианте. Он мне совсем не нравился, но иногда я играла с ним, так как он бегал за мной «хвостиком» и я была уверена, что он в меня просто влюбился. За завтраком мой вздыхатель съедал свой кусок сыра, а затем и мой, за что я была ему весьма благодарна. Может быть, он просто любил поесть, но я была уверена, что ни один здравомыслящий ребенок просто так не будет есть этот, едко пахнущий, кусок резины, от которого меня просто мутило.

Как-то на прогулке я предложила ему поиграть в «мушкетеров», а он и понятия не имел, что это за игра такая. Тогда я отыскала две здоровенные палки, одну всучила ему в руки, а другой стала делать выпады в его сторону, стараясь раззадорить. Но мой соперник вяло помахивал своей шпагой, как каким-нибудь воздушным шариком, неловко пытаясь подражать мне. Но воспитательница, увидев нас, опять наказала меня, отправив одну в группу, а этот толстяк даже слова не сказал в мою защиту.

Да, это был совсем не Вовка! Помню, от нас только щепки летели, когда мы играли с ним в эту игру. Вовка меня всегда побеждал и мне приходилось отчаянно сопротивляться, чтобы не получить от него еще один чувствительный удар.

Как-то этому мальчику удалось поймать пчелу за крылышки, которая билась об окно нашей спальни, и прибежал ко мне, чтобы похвастаться своим трофеем. Пчела была такая красивая и мохнатая, и я подумала, что если такой трус, как этот мальчик держит ее, значит, пчела не кусается, и зря воспитатели нас пугали. И, скорчив самую милую физиономию, попросила подарить ее мне. Тот мальчик с готовностью протянул ее мне и я, в душе назвав его простофилей, так запросто расстающимся со своим богатством, быстро схватила пчелу, пока мой вздыхатель не передумал. И тут же пчела вонзила в меня жало, как же я заорала! Палец распух и сильно болел, а я кричала, что этот мальчишка нарочно все это сделал, хотя и понимала, что это неправда. А он клялся, что это не так, и был очень расстроен.

Но больше я с ним не водилась и единственное, о чем я жалела — так это то, что мне приходилось самой разбираться с сыром, который нас заставляли есть каждое утро. И я его или выбрасывала незаметно под стол, или держала во рту, чтобы выплюнуть при первой возможности.

Укрощение строптивой

Один раз, когда мы были на прогулке, воспитательница отлучилась ненадолго и я решила, пока ее нет выглянуть за глухой забор, окружавший детский сад, до того я соскучилась по свободе. Я подошла к воротам, но они были закрыты на замок. Тогда я заглянула под ворота и увидела шоссе, по которому мчались машины. Протиснувшись наполовину под забором, я очутилась головой на улице и стала любоваться на пролетавшие мимо автомобили. Я и не заметила, как ко мне подошли остальные дети, и тоже улеглись рядом. Стало тесно, дети толкались, и я тогда выползла полностью на волю и стала носиться взад и вперед, радуясь недолгой свободе. И все дети тоже последовали моему примеру, и скоро вся наша группа бегала с воплями по шоссе.

Но тут мы услышали крики воспитателей и поспешили заползти обратно. Создалась паника, многие дети заплакали. Воспитательница тут же сгребла меня в охапку и потащила в спальню. Это было несправедливо, я плакала и отбивалась как могла, раскидала свои ботинки в разные стороны, колотила воспитательницу по голове, и орала на всю улицу, привлекая внимание прохожих.

Меня насильно раздели догола и уложили в постель, а одежду унесли. Я считала нечестным, что наказали только меня, как будто я заставляла кого-то идти за собой. Долго так я лежала, пыталась уснуть, но сон не шел. Не выдержав одиночества, обмотавшись одеялом, я подошла к двери и через стекло увидела, как в комнате играли дети, а две девочки просто разрывали мою куклу на части, и это было обидней всего. Я попробовала открыть дверь, но она была заперта. Я постучалась, но меня никто не слышал. Даже на ужин меня не позвали, и я до утра пролежала голодная и несчастная.

В группе у нас было две воспитательницы, которые работали посменно. Одну из них я очень любила. Была она худенькая, невысокая, очень ласковая и добрая. И я всегда крутилась возле нее, пытаясь во всем помочь: и посуду расставить, и постели застелить, и игрушки с пола собрать.

Зато другая воспитательница, толстая и громкоголосая особой симпатии во мне не вызывала. Все ее команды я пропускала мимо ушей, норовя всякий раз сделать все наперекосяк. И каждое утро, открывая глаза, первым делом я смотрела, какая воспитательница дежурила в этот день. Если добрая, значит и день обещал быть добрым и веселым, а если злая, то лучше бы мне было совсем не просыпаться.

Помню, на каком-то празднике присутствовали обе воспитательницы. Я сидела неподалеку от них и прислушивалась к разговору. Они, не замечая меня, говорили обо мне. Вернее, спорили.

— Да что вы, — говорила добрая, — Валюшка самая милая и добрая девочка, какую я знаю, и очень послушная.

— Да вы что, — возмущалась злая, — это самая противная и зловредная девчонка, таких еще и свет не видывал.

Они все спорили, а я впервые задумалась, а вправду какая я? Но не могла найти ответа.

Однажды ко мне приехала бабушка. Как же я ей обрадовалась!

— Бабушка, — заплакала я, — забери меня домой!

— А почему? — удивилась бабушка, — тебя тут воспитатели обижают, что ли?

Мне было все равно, что сказать, лишь бы вырваться на волю.

— Да, воспитатели!

Тут, на мою беду, вышла заведующая. Бабушка заметив ее, пожаловалась:

— А вот моя внучка говорит, что воспитатели обижают ее!

Заведующая спросила, из какой я группы, и пообещала разобраться. Ох, лучше бы я ничего не говорила. Все равно домой меня не забрали, а неприятностей по этому поводу на свою голову я собрала достаточно. На следующее утро я открыла глаза и увидела свою добрую воспитательницу. Только смотрела она на меня совсем недобро. Рывком подняв меня с постели, пребольно ущипнув, она прошипела мне в самое ухо:

— Так кто же это тебя обижает, а?

Я растерялась и показала пальцем на свою подругу, с которой часто играла.

Больше уже никогда не смела я помогать своей любимой воспитательнице, а все мои попытки пресекались самым жестким способом. И осталась одна в этом чуждом мире, далеко от дома.

Как же хочется мне, из сегодняшнего далека, протянуть руку помощи этой вконец запутавшейся девчонке, и помочь найти ей выход из тяжелого положения. Кто это сказал, что детство безмятежно? Очень оно было мятежно, это мое детство.

Как-то во время ужина, подошла воспитательница и сказала, что звонит мой папа, и повела меня к телефону. Я поднесла трубку к уху, и услышала его родной, такой близкий, чуть с хрипотцой голос:

— Валя, Валюшенька, здравствуй, родная, как ты там живешь?

Я хотела сказать, что очень плохо, и чтобы он поскорее забрал меня отсюда, но над душой стояла эта противная воспитательница и говорила мне, чтобы я сказала отцу, что мы ужинаем.

— Папа, мы ужинаем.

— А, это хорошо, — сказал мой дорогой папочка. — А чувствуешь, как себя?

И опять воспитательница заставила меня сказать, что мы ужинаем.

— Папа, мы ужинаем.

— Ну, ладно, — продолжал папа, — расскажи тогда, что ты там кушаешь?

Я все ждала, когда же воспитательница хоть на минуту оставит меня наедине с отцом, но она и не собиралась покидать своего поста.

— Скажи ему, что мы ужинаем, — талдычила она в десятый раз.

— Папочка, мы ужинаем, — как заклинание повторяла я сквозь слезы.

— А-а-а, ну ладно, иди тогда, ужинай, — протянул разочарованно отец и повесил трубку.

Я все ждала, что он еще что-нибудь скажет, но из трубки доносились только короткие гудки.

— Ну, что, поговорила с папочкой? — спросила эта ведьма фальшиво ласковым голоском, — Ну иди ужинай и погладила меня по головке.

Как же я ненавидела и эту воспитательницу и ее паршивый ужин.

Итак, после того случая с заведующей, я осталась одна. И взрослые, и дети просто не замечали меня, и это было хуже всего. Я чувствовала себя изгоем и понимала, что виновата во всем сама. Видимо, права была злая воспитательница, когда говорила, что я злая, грубая, невоспитанная и неблагодарная девчонка. И я не знала, как можно исправить все свои ошибки, и боялась любым своим поступком усугубить свое положение, и поэтому вообще перестала чем-то интересоваться, равнодушно выполняя все свои обязанности и любые приказания; ни с кем не заводила дружбу, никуда не лезла, и казалась себе очень несчастной. И в один из таких тоскливых дней воспитательница сказала, что я молодец, осознала свое поведение, очень хорошо себя веду, и что теперь меня можно перевести в старшую группу. Мне уже было все равно.

Старшая группа

Среди детей старшей группы я была самой маленькой, и чувствовала себя совершенно чужой. Игрушек мне теперь вовсе никаких не доставалось, и я очень горевала, что вместе со мной не перевели и мою куклу Наташу. Было бы не так одиноко. И даже личного горшка, на котором бы я могла сидеть часами, раздумывая о жизни бренной, у меня теперь не было. А было всего несколько унитазов, и хотя они были гораздо меньше взрослых, все равно они казались мне очень неудобными, и все время боялась свалиться туда, с трудом пытаясь сохранять на нем равновесие.

Помню, в первую же ночь, я захотела в туалет, но горшка под кроватью не обнаружила, а где здесь находится туалет, толком не запомнила. И я начала плакать, сначала тихонько, а потом все громче и громче, пока не перебудила всю палату. Наконец, какая-то девочка сжалилась надо мной, и отвела меня в туалет. Она вообще была очень доброй, эта девочка, и я к ней сразу привязалась, и всегда находилась под ее защитой. А она относилась ко мне как старшая сестра: и помогала натянуть чулочки, и пристегнуть их к лифчику, такая раньше мода была, и ждала, когда я умоюсь, чтобы вытереть мне лицо полотенчиком, и уговаривала съесть кашку, и я на все соглашалась.

Понемногу мое сердце оттаяло, и я стала смотреть на мир уже не с таким страхом. Появились у нас в группе и уроки труда. Иногда мы что-то лепили из пластилина, иногда вырезали из цветной бумаги какие-то фигурки настоящими ножницами, и потом наклеивали их на бумагу. И это мне очень нравилось, хотя и не очень-то ловко управлялась я с ножницами, и пальцы болели, когда я резала ими толстую бумагу. Даже маршировать под звуки бубна мне теперь доставляло истинное наслаждение, хотя по росту я и стояла самая последняя.

Однажды я нарисовала лошадь. Она получилась, как живая, и даже воспитательница похвалила меня и показала мое творение всем детишкам. И потом многие дети подходили ко мне и просили нарисовать им лошадь. И как же я была счастлива, чувствуя, что кому-то нужна и то, что я тоже, оказывается, что-то умею. Я рисовала всем подряд, стараясь разнообразить свой табун: то гриву нарисую подлиннее, то развевающийся хвост, то лошадь в яблоках, то черную, как смоль. И всем очень нравилось. И даже воспитательница называла меня теперь не иначе как «наша художница», и просила меня рисовать поздравительные открытки от всей группы, если у кого-то было день рождение.

Однажды приехал папа, привез большой торт, и сказал, что у меня день рождения. И на полдник всем досталось по кусочку торта. А все детишки нарисовали мне поздравительные открытки, и я уже не чувствовала себя одинокой и несчастной, и мне очень нравились и все дети, и наша воспитательница, хотя я никак не могла запомнить ее имя-отчества.

Однажды на прогулке я обнаружила в траве мертвую птичку, и показала ее своей новой подружке. И ей птичка тоже очень понравилась, и мы вместе оплакивали бедную пташку. Помня историю с дохлой крысой, я не стала больше никому показывать свою находку, а, завернув в листочек и, выкопав палкой небольшую ямку, похоронила ее. И каждый день откапывала обратно, надеясь, что птичка проснется. Но птичка не просыпалась. И с каждым днем ее яркое оперение становилось все тусклее, пока однажды не обнаружила на ней противных белых червей. В ужасе я закопала останки, и больше туда не подходила.

Наконец меня забрали из Малаховки домой, чтобы сообщить, что скоро я пойду в школу.

(В. Ахметзянова)