Его подруги, медузы (продолжение)

И пошла  спокойная, размеренная жизнь. Утром — купание с ней, потом встреча рыбаков, ужин и сон. Ближе к вечеру, она водила его к пресному озерцу, из которого вытекал небольшой ручей. Чистая и прохладная, ключевая вода доставляла сильнейшее удовольствие и на какое-то время давала ощущение свежести.

   Геннадий быстро понял, для чего существуют эти маленькие хижины. После ужина мужчины шли в свой барак, и оттуда слышалось их недружное пение. Женщины сидели снаружи и тоже пели. Туда им, как и ему, не было хода.  Выйдя из барака, некоторые  мужчины, взяв за руку женщину, уходили в одну из этих хижин, и оттуда доносились их недвусмысленные стоны и крики.

Кроме Геннадия,  на ночь в хижинах никто не оставался. Днем же в любую из них заходил каждый, кто хотел отдохнуть или провести время наедине с женщиной.

   Все было бы хорошо, если бы не терзающие мысли о моторе и связанной с этим возможности бегства к цивилизации.  И все это он связывал с Сам.

Именно так и звал ее Геннадий, поскольку реальное имя девочки было совершенно непроизносимо, и состояло не менее, чем из пятнадцати звуков.

   К моторам она старалась не подпускать его, каждый раз уводя от них. Главным же в их взаимоотношениях  было то что она каждое утро будила его, становясь все более и более свободной в своих действиях. Совершенно  не стесняясь, она трогала его как хотела, явно не понимая, почему он не делает то же самое. А он, как огня, боялся этого, так как не знал, чем такое может для него кончиться. Не секрет, что практически все тайские и индонезийские племена имели в совсем еще недалеком прошлом каннибальские традиции. Геннадий читал об этом. Кто мог поручиться, что эти традиции давно изжиты на этом острове, если неподалеку, на Борнео, Новой Каледонии и на островах Океании это до сих пор существует, если судить по газетам? 

Это была мука… Привычный к многомесячному одиночному существованию,  он всегда довольно легко сосуществовал с этой проблемой, но теперь она становилась все серьезнее и серьезнее, по мере того, как Сам становилась все более настойчивой, уже открыто требуя ответных действий. Максимум, на что он отваживался – поласкать ее убийственно приятные, плотные грудки.

  Все разрешилось в один из вечеров. В тот день мужчины не пошли на рыбалку. Они встали гораздо позже обычного и пошли не к морю, а в другую сторону, в джунгли.  Вернулись довольно скоро и принесли на жерди большого, живого еще, кабана с перевязанными ногами и палкой в пасти, чтобы не орал. Как они добыли этого кабана, так и осталось загадкой для Геннадия.

   Посреди поляны мужчины выкопали неглубокую яму и снова ушли в джунгли. Вернулись с большими сухими ветками. Женщины вышли из джунглей с охапками широких листьев и большими корнями в корзинах. Мужчины недалеко от ямы развели большой костер и положили в него большие черные камни. 

 Костер разгорался, а туземцы, все вместе, стали петь. Через какое-то время  мужчины начали ходить по кругу вокруг лежащего, по-прежнему связанного кабана, иногда замедляя или ускоряя движения и ритм песен.  Песни были такие, что Геннадий чувствовал, как эти ритмы входят в него, завораживают… Через какое-то время из хоровода отделился пожилой мужчина с коротким копьем. Острый наконечник, скорее всего, был сделан из чьего-то зуба. Медленно приблизившись к кабану, мужчина одним ударом… Дальнейшее Геннадию никогда потом не хотелось ни вспоминать, ни, тем более, рассказывать об этом.

       Убитого кабана отнесли в сторону, где за него принялись женщины. Мужчины же продолжали петь, не прекращая танца. Геннадию было уже плохо и от увиденного, и от тошнотворного запаха, исходящего от того места, где орудовали женщины, но он чувствовал, что уйти невозможно. Это ощущение подтверждалось тем, что во время танцев мужчины часто оборачивались к нему и выкрикивали одни и те же слова. Все происходящее каким-то образом было связано с его, Геннадия, персоной. 

      Вскоре разделанную на большие куски тушу на плетеных носилках поднесли к яме. Женщины подавали мужчине, спрыгнувшему в яму, большие  пальмовые листья, и он толстым слоем застилал ими дно. За листьями пошли коренья и травы. Уложив сверху куски мяса, их также обложили травами и кореньями, покрыли, укутав сверху, слоем широких листьев. Затем мужчины большими жердями стали выкатывать из углей раскаленные камни и сбрасывать их в яму. Сбросив все камни, яму засыпали небольшим слоем земли и так же, жердями, переместили туда весь жар от костра.

 Постепенно начало темнеть. Мужчины сели кругом вокруг кострища. Женщины разнесли всем чашки с напитком. Судя по запаху, это был все тот же, уже знакомый, напиток, и Геннадий с удовольствием пил его вместе со всеми. Песни не смолкали. То мужчины пели, то женщины. А потом Сам куда–то исчезла. Это показалось странным – в  последние дни она совсем не отходила от него.  

  Стало совсем уже темно, когда пение вдруг стало совсем другим. Угли прогорели, и мужчины, вновь встав в круг, начали танцевать и петь песни с еще более жесткими и странными ритмами, будоражащими кровь… Внезапно пение оборвалось, и несколько человек стали отгребать, разбрасывать тлеющие  угли и  раскапывать яму. Ловко пользуясь стопками листьев, они выбрасывали черные камни из ямы, доставали листья. За ними последовало мясо. Аромат его был настолько восхитительным, что Геннадий забыл о мысленном зароке не прикасаться к мясу этого кабана!

  Старик сам распределял мясо. Мужчины получили самые лучшие куски. Женщинам и детям достались кости, шкура и сало…

Геннадию дали совсем маленький кусочек мяса. Он ожидал совсем не этого. Трапеза проходила в тишине. Только сосредоточенное чавканье вокруг. 

Мясо кончилось быстро. Остался только самый красивый кусок – килограмма три чистого мяса.  Женщины уложили его в плетеный короб и унесли. Вслед за ними ушли все дети. Мужчины закурили трубки и, выкурив их, встали и завели песню. Она отличалась от тех, которые были до этого, своей мелодичностью, плавностью. 

Окружив Геннадия они торжественно подали ему чашу с напитком. Он понимал, что в ней — другой напиток, но заставил себя пить его, потому что ситуация явно не предполагала иного – все мужчины очень серьезно смотрели на него, ожидая, когда он выпьет все содержимое чаши. Когда оказавшийся вполне сносным на вкус, напиток был выпит, все стали улыбаться и также выпили из своих чаш. Выпитое вскоре начало действовать. Ему стало настолько хорошо и радостно, что он готов был всех их обнимать и называть лучшими друзьями!

        Через какое-то время  из темноты, в сопровождении женщин, вышла Сам. Она буквально светилась от счастья! Мужчины стали петь громче, и ее подвели к Геннадию. Он несколько растерялся, уже вполне отчетливо понимая, что происходит, но это длилось какое-то мгновение.  Мужчины начали танцевать хороводом вокруг них. Сам взяла Геннадия за руку и так, в кольце танцующих мужчин, повела в хижину. Хоровод разорвался, открыв вход. Откинув циновку, он впустил ее и вошел следом.

Она находилась в таком же, полузомбированном состоянии, и оба были свободны настолько, насколько это вообще возможно  между мужчиной и женщиной. Непрерывное пение за плетеными стенами хижины добавляло страсти в кровь.

   То, что происходило потом, невозможно описать! Он был любвеобилен, изобретателен и неутомим, а она — искусна и нежна, как опытная взрослая женщина, хотя  в ее девственности не пришлось сомневаться. Все время, пока они наслаждались друг другом, звучали песни. Совершенно выбившись из сил, заснули в объятьях друг друга и не слышали, как стихли песни.

    Утром проснулись одновременно, или она проснулась раньше, но тихо ждала его пробуждения. Открыв глаза, Геннадий увидел, как Сам тут же открыла свои, и в них было столько радости, что он растаял и стал жадно целовать ее. Долго не выходили они в то утро. Когда же, наконец, она убежала, а он выглянул из хижины, все было как обычно. Женщины занимались своими делами и, улыбнувшись ему, продолжили свою обычную работу.  

   С того дня, Сам каждый вечер приходила к нему. Под крики и стоны из соседних хижин, они занимались любовью. Утром — то же самое. Все остальное шло по-прежнему. Каждый занимался своим делом. Каково же было его удивление, когда в очередной раз они пошли к морю, и Сам сама подвела его к моторам. Чмокнув  в щеку, она ушла в деревню, оставив его. 

   Обследовав моторы, он обнаружил, что во всех пробиты высоковольтные катушки. Проблема серьезная, однако имея три комплекта, Геннадий был практически уверен, что сможет собрать один мотор. Этим и занялся.

Нужен был нож и какой-нибудь инструмент. Нож ему дали, а вот инструмент… 

Нет смысла описывать, что и как он делал, но процесс шел очень медленно. Геннадий психовал, но Сам так умело успокаивала его своими мягкими, нежными лапками, делая то, что называется тайским массажем, как он определил гораздо позже. Это было так здорово, что после ее рук и ног он будто возрождался и готов был снова и снова биться с этими катушками, перебирая и отмывая бензином все части моторов, выбирая лучшие и собирая все это в одно целое.  Мужчины часто приходили и  подолгу, молча, смотрели на то, что он делал.

   В один прекрасный день Геннадий завел мотор. Дергал шнур очень долго, а когда уже отчаялся, мотор вдруг чихнул и пару раз провернулся, выбросив облачко сизого дыма!

Это был триумф!  На следующий день, когда лодки вернулись, Геннадий жестами показал им, что хочет опробовать мотор на лодке. Они поняли и сами понесли мотор. Он гордо нес топливный бачок. На берегу собрался весь народ.  

   Под ликующий крик всей деревни, мотор завелся сразу. Дали небольшой круг и ткнулись в берег. Все население деревни ликовало. Все веселились, кроме  одного человека. Сам тихо плакала, стоя в сторонке. В последнее время это случалось все чаще и чаще. И вообще, поведение ее изменилось. Иногда она внезапно вскакивала и убегала, а возвращалась с виноватым видом. Несколько раз вообще не приходила целый день. Как мог, Геннадий утешал ее, гладя ее и целуя мокрые глаза и щеки. Он все прекрасно понимал, но других вариантов не было — он должен будет уехать при первой же возможности.

   Дни шли один за другим. Сам становилась все тише и мрачнее. Мужчины же улыбались — теперь они ходили на рыбалку с мотором.

И вот, настал день, когда рыбаки снова не пошли на рыбалку. Утром, после завтрака, старик подошел к нему и протянул обе руки. Геннадий пожал их, не понимая, в чем дело. Со стороны женского барака шла Сам. По ее виду, по красным, заплаканным глазам он понял все.

Они не обнимались и не целовались. Взявшись за руки, пошли за мужчинами к морю. Вслед за ними шли все остальные жители деревни. Он хотел обнять ее перед посадкой в лодку, но она оттолкнула, дав понять, что этого делать нельзя. Словно окаменевшая, она стояла неподвижно, и только в глазах её можно было увидеть все, что она чувствовала в тот момент. К ней никто не подходил. Пока лодка не ушла за мыс, Геннадий смотрел назад. Она так и стояла, не шелохнувшись, в одиночестве…

Лодка долго шла вдоль берега, пока в глубине небольшой бухты не показались такие же, как в той деревне, хижины. Двигатель заглушили и долго лежали в дрейфе. Вскоре раздался стук мотора. Из-за мыса показался катер. Он был настолько старый и допотопный, что вообще поразительно, как он мог держаться на воде и, тем более, ходить куда-то. Завели мотор, и пошли навстречу катеру.

  Как выяснилось, на катере был полицейский патруль. Раз в месяц он обходил острова и, если у кого-то на этих островах появлялись проблемы, им давали знать. Генннадий был такой проблемой. У полицейских на лицах отразился очевидный шок. Они долго переговаривались с мужчинами в лодке и, в конце концов, дали знак Геннадию перебраться в катер.

  Потом он сутки болтался с ними вдоль берегов и, когда катер ткнулся в берег, был очень возбужден, ожидая, что его уже ждут и сразу повезут куда-то. Никто его не ждал. Не повезли его никуда еще долгих три дня. Английским по-прежнему никто не владел. 

   Когда приехал старенький, дребезжащий всеми своими частями джип с молодым  офицером за рулем, Геннадий даже не обратил на него внимания, настолько  устал уже волноваться. Когда же офицер подошел и обратился к нему на хорошем, насколько Геннадий мог судить, английском, едва сдержался, чтобы не броситься к нему с объятьями, однако вид офицера не располагал к нежностям.  Начался долгий допрос. Их, допросов, потом было очень много, но этот стал первым, а потому самым запоминающимся. Кроме того, впервые за столько времени, он мог общаться с кем-то не только жестами, а и речью!

   Они долго ехали по разбитым дорогам среди джунглей, по деревням и маленьким городкам, мимо пагод и каких-то странных, явно религиозных сооружений. А потом был город побольше, снова допрос и снова дорога. Когда въезжали в Бангкок, Геннадий ужасно разволновался, но ему предстояло провести в полицейском участке целую ночь. С трудом заснул на жестком топчане, ворочаясь и вспоминая Сам…

Утром — кофе и снова допрос. В обед привели в очередной кабинет и, накормив, велели сидеть и ждать. Вскоре вошли два офицера и мужчина в белых брюках и белой рубашке. Взглянув на Генннадия, мужчина улыбнулся, поздоровался на русском языке и представился советским вицеконсулом.

  Подписав целую кучу бумаг, он увез Геннадия в генконсульство, где опять предстоял допрос, но теперь уже на русском языке, почему он и воспринимался как праздник! Ни о тропическом вине, ни о Сам, естественно, Геннадий не рассказывал, прекрасно зная, к какой стране принадлежал и куда возвращался…

  А потом — попутное судно и долгий путь домой, после четырех месяцев приключений. И было возвращение в родной город, а после множества допросов и «разговоров по душам» — отпуск.

То, что ему даже не закрыли визу, явилось  следствием абсолютной фантастичности произошедшего и, если бы не полицейские бумаги, где все это официально подтверждалось показаниями туземцев, никто не знал, где и в каком качестве оказался бы он по возвращении…

    После отпуска Геннадий  снова пошел бороздить моря и океаны. Все у него было прекрасно, только по ночам являлся во сне образ хрупкой темнокожей девочки, ее полный любви и тоски взгляд. Одна мысль неотступно преследовала Геннадия — не остался ли после него там, на далеком острове Пхукет, живой след?

Ответа не было. И уже никогда не будет.